Рассказы журнала [Иностранная литература] - Чарльз Буковски

мне к Тёрману. где он?

кто-то показал.

Тёрман?

ну?

я у тебя работаю.

ну?

ага.

он поглядел на меня.

где твои ботинки?

ботинки?

нету, сказал я.

он вытащил мне из-под лавки пару — старых, жестких, задубелых, я надел: все та же история: на 3 размера меньше, пальцы стиснуты, согнуты.

потом он выдал мне окровавленную спецовку и стальную каску, я стоял и ждал, пока он закурит — или, если грамотно, — пока он закуривал, небрежным и мужественным взмахом руки он отбросил спичку.

пошли!

все они были негры и, пока я шел к ним, смотрели на меня прямо как ЧЕРНЫЕ МУСУЛЬМАНЕ, росту во мне — метр восемьдесят с лишним, и все они были выше меня, а если не выше, то в 2 или 3 раза шире.

Чарли! заорал Тёрман.

Чарли, подумал я. Чарли, тезка, это хорошо.

я уже потел в своей каске.

покажи ему РАБОТУ!!

черт подери, ах, черт подери, куда подевались приятные праздные ночи? почему на моем месте не Уолтер Уинчелл, который исповедует Американский Образ Жизни?

не я ли был одним из самых блестящих студентов на отделении антропологии? что же случилось?

Чарли отвел меня на платформу и поставил перед пустым грузовиком в полквартала длиной.

жди здесь.

потом несколько ЧЕРНЫХ МУСУЛЬМАН прибежали с тачками, покрашенными белой краской, коржавой и пузырчатой, словно в белила подмешали куриное дерьмо, на каждой тачке громоздились окорока, плававшие в жидкой, водянистой крови, нет, они не плавали в крови, они в ней сидели как свинцовые, как пушечные ядра, как смерть.

один из черных запрыгнул в кузов позади меня, а остальные начали бросать в меня окороками, и я ловил их и бросал тому, что сзади, а он поворачивался и бросал тому, что в кузове, окорока летели быстро, БЫСТРО, и были тяжелые, и делались все тяжелей, не успевал я кинуть один окорок и повернуться, как ко мне уже летел другой.

я понял, что они хотят загнать меня, и вскоре уже потел, потел, словно насадка от душа, и болела спина, болели запястья, болели плечи, все болело, исходило последней невозможной каплей, дряблой, хилой, я уже едва видел, едва мог заставить себя поймать еще один окорок и бросить, еще один и бросить, я был залит кровью и всё ловил, ловил тяжелый, мягкий, мертвый ШМЯК руками, окорок чуть пружинит, как женский зад, и у меня нет сил сказать, выговорить, эй, вы что, ОСАТАНЕЛИ, ребята? окорока летят, и я кружусь, в каске, прибитый к месту, как человек на кресте, а они подбегают с тачками окороков, окороков, окороков, наконец тачки пустые, и я стою качаясь, вдыхая желтый электрический свет, это была ночь в аду. ну, я всегда любил ночную работу.

пошли!

меня отвели в другую комнату, высоко в воздухе, через большой проем в дальней стене — полбыка, а может, и целый, да, если вспомнить, целый, со всеми четырьмя ногами, выплывает из проема на крюке, только что убитый, и останавливается надо мной, висит прямо надо мной.

его сейчас убили, убили дурака, как они там отличают быка от человека? как они поймут, что я не бык?

ДАВАЙ — ПРОВОДИ ЕГО!

проводить?

ну да — ТАНЦУЙ С НИМ!

что?

у, черт! ДЖОРДЖ, поди сюда!

Джордж зашел под мертвого быка, схватил его. РАЗ. он побежал вперед. ДВА. он побежал назад. ТРИ. он побежал вперед, дальше, бык двигался почти горизонтально, кто-то нажал кнопку, и он взял быка, взял быка для мясных рынков мира, взял для капризных, отдохнувших, глупых, болтливых домохозяек мира, чтобы в 2 часа дня в домашних платьях они затягивались сигаретами, испачканными красным, и ничего почти не чувствовали.

меня поставили под следующего быка.

РАЗ.

ДВА.

ТРИ.

он у меня, его мертвые кости на моих живых костях, его мертвое мясо на моем живом мясе, и на меня навалилось это мясо, эта тяжесть, и я подумал об операх Вагнера, я подумал о холодном пиве, я подумал о мягкой бабенке, скрестившей ноги на кушетке напротив меня, и в руке у меня стакан, и я медленно и бесповоротно вдвигаюсь в порожнее сознание ее тела, и Чарли заорал ПОВЕСЬ ЕЕ В ГРУЗОВИКЕ!

я пошел к грузовику, из страха перед поражением, воспитанного в американских школьных дворах, я не смел уронить тушу на землю, это будет значить, что я трус, а не мужчина и не заслуживаю ничего, кроме насмешек и побоев, — в Америке ты должен быть победителем, другого пути нет, ты учишься драться за просто так, не спрашивай, — вдобавок, если уроню тушу, мне придется ее поднимать, вдобавок она испачкается, я не хочу ее испачкать, а вернее — они не хотят, чтобы она испачкалась.

я вошел в грузовик.

ВЕШАЙ!

крюк, свисавший с потолка, был туп, как большой палец без ногтя, ты опускаешь круп быка и задираешь перед, ты насаживаешь перед на крюк снова и снова, но крюк не входит. ЗАДРЫГА! МАТЬ!!! сплошная щетина и сало, тугое, тугое.

ДАВАЙ! ДАВАЙ!

я напрягся из последних сил, и крюк вошел, изумительное зрелище, чудо, крюк зацепил ее, и туша висела сама по себе, ушла с моего плеча, висела для домашних халатов и сплетен в мясной лавке.

ШЕВЕЛИСЬ! 130-килограммовый негр, наглый, спокойный, безжалостный, вошел в фургон, разом нацепил тушу, поглядел на меня.

у нас тут без перекуров!

ладно, трефовый.

я вышел перед ним. меня ждал очередной бык. после каждого я твердо знал, что еще одного не донесу, но повторял себе

еще одного

только одного

и

бросаю.

на

хер.

они ждали, что я брошу, я видел глаза, улыбки, когда они думали, что я не смотрю, я не хотел отдавать им победу, я пошел за следующим быком, последний бросок в большой проигранной игре, уделанный игрок, я шел за мясом.

прошло два часа, и кто-то заорал ПЕРЕРЫВ.

вытерпел, десять минут отдыха, кофе, и они ни за что не заставят меня бросить, подъехал обеденный фургон, и я пошел туда за ними, я видел в ночной темноте пар, поднимавшийся над кофе; я видел пышки и сигареты, кексы и сандвичи под электрическими лампами.

ЭЙ, ТЫ!

это был Чарли. Чарли, мой тезка.

что, Чарли?

пока не сел есть, залезай вон в тот грузовик и отгони в 18-й бокс, это был грузовик, который мы только что нагрузили, в полквартала длиной, а 18-й бокс — на той стороне двора.

я кое-как открыл дверь и забрался в кабину, сиденье было кожаное и мягкое, на нем было так приятно, что меня тут же сморил бы сон, если бы я не сопротивлялся, я не умел водить грузовик, я поглядел вниз и увидел чуть не десяток рычагов, тормозов, педалей и всякой дряни, я повернул ключ и ухитрился завести мотор, повозился с педалями, рычагами скоростей, и грузовик ожил, тронулся, я повел его через двор к 18-му боксу, думая об одном: пока я вернусь, обеденный фургон уедет, для меня это было трагедией, настоящей трагедией, я поставил грузовик, выключил зажигание и посидел там с минуту, всем телом вбирая доброту кожаного сиденья, потом открыл дверь и хотел выйти, нога не нашла подножку или что там должно быть, и я полетел на землю, в кровавой спецовке и чертовой каске, как подстреленный, не ушибся — или ничего не почувствовал, когда встал, увидел, как выезжает из ворот на улицу обеденный фургон, а они шли обратно к платформе, смеялись и закуривали.

я снял ботинки, я снял спецовку, я снял стальную каску и пошел к деревянной проходной, я швырнул спецовку, каску и ботинки через прилавок, старик посмотрел на меня:

что? бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?

скажи, чтобы послали мне чек за 2 часа, а нет — пусть подавятся!

я зашел в мексиканский бар на другой стороне улицы, выпил пива и поехал на автобусе домой, американский школьный двор победил меня снова.

Рождение, жизнь и смерть левой газетки

Перевод Виктора Голышева

Сперва было несколько встреч в доме у Джо Хайнса, но я обычно приходил туда пьяный и поэтому мало что помню о рождении левой газетки «Наш королек». Мне только потом рассказали, как это было, вернее, как я себя там вел.

Хайнс: Ты сказал, что разгонишь всю шайку и начнешь с того, который в инвалидном кресле. Потом ты стал орать, и люди стали уходить. Кого-то ты ударил по голове бутылкой.

Черри (жена Хайнса): Ты не желал уходить, ты выпил 0,7 виски и все время говорил, что отдерешь меня у книжного шкафа.

— Отодрал?

— Нет.

— Ага, тогда — в следующий раз.

Хайнс: Слушай, Буковски, мы хотим организоваться, а ты приходишь и только все портишь. В жизни не видел такого склочного пьяницы!

— Ладно, я ухожу. Хрен с вами. Кому нужны газеты?

— Нет, мы хотим, чтобы ты писал нам. Мы считаем, что ты лучший писатель в Лос-Анджелесе.

Я поднял бокал.

— Оскорбляете, свиньи! Я не затем пришел, чтобы меня оскорбляли!

— Хорошо, может быть, лучший в Калифорнии.

— Слыхали? Продолжаешь оскорблять?

— В общем, мы хотим, чтобы ты делал колонку.

— Я поэт.

— Поэзия, проза — какая разница?

— Поэт говорит много и за короткое время; прозаик говорит слишком мало и слишком долго.